По неизвестным мне причинам, редакция поместила начало и окончание в разные рубрики, заголовки глав эссе также оформила по-разному: в окончании они набраны прописными буквами. Разнобой имеется и в шрифтовом оформлении цитируемых стихотворных строф: в начале публикации они даются тем же шрифтом, что основной текст, далее – уменьшенным жирным шрифтом, и в конце – уменьшенным обычным. Все шрифтовые особенности точно воспроизводятся в настоящей электронной копии.
Можно ли в этих условиях найти такой критерий оценки творчества Васильева, который с субъективной мели «нравится – не нравится» вывел бы дискуссию о художнике на подобающую русской культуре традиционную глубину? Можно, если за помощью обратиться к Д. Андрееву.
В середине 70-х годов «Роза Мира» Д. Андреева уже была известна определенному кругу читателей. В то время «русская идея» стала вновь властно волновать умы, и в Москве выходил полулегальный самиздатовский журнал «Вече», сотрудников которго воодушевляло стремление к русскому национальному возрождению. Важное место почвеннические взгляды занимали и в духовных исканиях людей из окружения Константина Васильева – с ними мне довелось общаться, работая в ГНИПИ-ВТ (ныне НПО «Волга»).
Именно из почвеннических кругов двадцать лет тому назад стартовала в московский самиздат «Роза Мира», а вскоре трактат духовидца появился и в Казани, в круге К. Васильева, откуда в 1975 году я получил его для прочтения и сделал себе фотокопию. Это событие стало важнейшей вехой на моем духовном пути.
О самом же Васильеве я узнал в 1973 году, когда инженер Оля Колташева (наши рабочие столы стояли рядом) показала мне монохромные фотокопии его картин – и хотя живопись без цвета, наверное, наполовину теряет в своем воздействии, я не мог не отметить самобытность мировосприятия, письма, сюжетов художника. Скоро я увидел его картины и в цвете – на единственном прижизненном вернисаже К. Васильева в здании ВЦ КГУ, где он с вызовом заявил, что «родился на территории Третьего рейха», потому-де германский дух всю жизнь воздействовал на него и помог избежать «импрессионизма, экспрессионизма и прочих сионизмов». Во время обсуждения профессор А.П. Норден сказал о портрете Жукова, что маршал является здесь воплощением «духа зла». Меня же на полотнах Васильева настолько поразил именно цвет, что в своем выступлении я сосредоточил внимание на холоде, который исходит от всей совокупности развешанных на стенах работ и оказывает прямо-таки гипнотическое воздействие.
В 1975 году, вскоре после первого знакомства с «Розой Мира», друзья Васильева дали мне прочесть и пресловутые «Протоколы сионских мудрецов». Таким образом, в моем опыте творчество Васильева, Андреева и знакомство с почвенническими идеями вплоть до их черносотенной ипостаси сочленилось и хронологически, и гносеологически.
Когда я разглядываю картину Васильева «Нашествие», в памяти мерно, топотом марширующих ног начинают звучать строфы:
Как робот, как рок неуклонны,
Колонны, колонны, колонны
Ширяют, послушны зароку,
К востоку, к востоку, к востоку.
. . . . . . . .
Беснуясь, бросают на шлемы
Бесформенный отсвет пожары
. . . . . . . .
И движутся легионеры
В пучину без края и меры…
Так же зримо, как на картине, поступь нацистских орд воссоздана магией звукописи в этом стихотворении Андреева «Шквал» (1941). Параллели между Васильевым и Андреевым ощутимы и в сценах, навеянных эпосом древних германцев и скандинавов, и в осознании ими обоими того факта, что дух этого эпоса плодотворит движение гитлеровских когорт. Их верховный бог Один, согласно Андрееву, непосредственно покровительствует воинам Третьего рейха:
В Валгалле венцы уготовив,
Лишь Один могилы героев
Найдет в этих гноищах тленных
В Карпатах, Вогезах, Арденнах.
Упоминание о том, что над Третьим рейхом реет «знамя Одина», многократно варьируется в поэзии Андреева. С другой стороны, стала уже общим местом констатация обилия сюжетов с Одином, Фрейей, валькириями, викингами в наследии Васильева.
Васильев и Андреев оба зарабатывали на жизнь как художники-оформители, и обоим судьба судила всесоюзно прославиться лишь после смерти, наступившей отнюдь не в преклонном возрасте. Вот сколько параллелей! Но они не должны заслонить коренное различие между Васильевым и Андреевым, заключающееся в их отношении к христианству.
Для Андреева в православии много близкого, усвоенного. Его мучит собственное недостоинство – чисто христианское чувство, вытекающее из усилий духовного смирения. «Есть некий час, как сброшенная клажа, когда в себе гордыню укротим»,– от этого замечательного наблюдения М. Цветаевой мысль ведет нас к тому величайшему, непостижимому смирению, которое продемонстрировал всемогущий Господь, воплотившись в бренное человеческое тело (право же, куда меньше смирения требовалось бы человеку, согласившемуся воплотиться в таракана!). Андреев, в себе гордыню укротив, смиренно замечает: «на таких, как я, презренье Иоанна – не холоден и не горяч!» Апостол Иоанн говорит, что тех, кто не холоден и не горяч, а тепл, изблюет Господь из уст Своих (Откровение, 3, 15-16).
Теперь, когда под жизнями Андреева и Васильева подведена черта, становится, однако, видно, что первый был «горяч», второй же «холоден». Как горячи слова изумительной стихотворной притчи Андреева, в которой спрессовано тысячелетие христианства на Руси! Вслушаемся:
Ткали в Китеже-граде
Ослепительный плат
Для престола во храме
И для царских палат.
Но у ворот заржали вражеские кони, и плат оказался «недовышит и брошен …под дождем и порошей, в снежных бурях и мгле». Поэт призывает: «Кто заветные нити сохранил от врага – наклонитесь! падите! поцелуйте снега!» Вот как – поцелуем даже снега можно сделать «горячее»! И далее – почти есенинские строки, когда на природное полотно языческих пращуров ложатся одухотворенные православным опытом мазки: «В лоне отчего бора помолитесь Христу, завершайте узоры по святому холсту!».
Ну, а что же Васильев? Завершал ли он эти узоры? Нет, хотя некая духовность, несомненно, ощущается в его полотнах, мощно воздействует на зрителя, дышит холодом серых и синих тонов его палитры, проглядывает в нордических лицах … Ярославны, жницы и «прощающейся славянки».
Что за бутафория, что за странный маскарад? На эти вопросы ответишь не сразу, а может быть, не ответишь и вообще, если не обратишься за разъяснениями к Андрееву. Но одно начинаешь ощущать сравнительно скоро, вспоминая, как воздействовали на тебя полотна других великих русских живописцев – Левитана, Нестерова, Корина, Пластова, не говоря уже о русской иконе: герои Васильева не одухотворены внутренним светом христианства, с которым неотрывно связана тысячелетняя история русского народа и которое, вполне очевидно, было глубоко чуждо «Константину-великороссу». Ведь на его картинах даже чисто внешне нигде не присутствует православная атрибутика (храмы, кресты, молебны, священники), которую встретишь, например, и у Репина, и у Аникеенка,– нигде, если не считать разбомбленной (!) церкви на картине «Нашествие» да маковок церквей, которые сшибает, резвясь, булавою Илья Муромец. Пафос этих разрушений не шагает ли в одной упряжке с силами, порушившими в 30-х годах и православные храмы, и многое в самом устроении Русской Церкви? И уж, конечно, в счет не идет пара полотен, выполненная Васильевым по частному заказу, с которых тем же ледяным взором нордической гордыни взглядывает женщина с младенцем, названная по недоразумению Божией Матерью.
Впрочем, материально нуждавшийся и, под настроение, склонный к эпатажу и дерзкому озорству Васильев по заказу мог написать не только чуждый ему евангельский сюжет – в частной коллекции можно увидеть и граничащее с порнографией небольшое полотно «Искушение святого Антония».
Как ни горько сказать, но Васильев, художник, зачисляемый нашими «неославянофилами» в «глубоко национальные», в своем творчестве изъял из собственного народа «душу живу» и отбросил его во времена дохристианского язычества – славянского и германо-скандинавского. Влечет ли такое отбрасывание какие-либо дурные последствия? Разумеется, не может не влечь.
Физкультдвижению и физкультпарадам 30-х годов предшествовали акции по замене в людях «внутреннего содержания». Народные массы привлекались большевиками к варварскому разрушению храмов, уничтожению «естества этих мирных святынь»* и осквернению алтарей. Это входило в систему целенаправленного насаждения языческого человекобожия, унизительной для духа веры в «мудрость» и «величие» вождей.
Неоднократно писалось о роли Ницше в духовном становлении Васильева. Фигура Ницше возвышается и у моих духовных истоков. С ницшеанством я вначале познакомился по Джеку Лондону, затем по интереснейшему очерку Т. Манна «Философия Ницше в свете нашего опыта», помещенному в последнем томе советского 10-томника. Незабвенным летом 1962 года я достал в библиотеке КГПИ книгу Ницше «По ту сторону добра и зла» и вместе с двумя девушками полностью переписал ее в общую тетрадь. А когда наступила осень, мне посчастливилось приобрести у вдовы профессора Кондакова шедевр немецкого философа – книгу «Так говорил Заратустра», и, уходя в лес, мы блаженно погружались в ее чеканные строки. Впоследствии тетрадь и книга прошли через многие молодые руки. Круг же Васильева располагал несколькими томами из собрания сочинений Ницше. Помню, эти тома содержали «Рождение трагедии», «Несвоевременные размышления», «Волю к власти».
Мы с Васильевым ровесники, и, думаю, можно говорить о влиянии Ницше на целое поколение. Для нас пафос и непреходящая ценность ницшеанства заключались в его открытой фронде против официальных философских доктрин. Свои парадоксально выраженные мысли Ницше облекал в самую емкую из созданных человечеством форм – в форму мифа, поэтому на его философии воспитывались и фашисты (это широко известно со слов их идеологов), и социал-демократ Дж. Лондон (позже коммунистические вожди, как, впрочем, и нацистские, стали окарикаткренным воплощением «сверхчеловека», отбросив, однако, все высокие моральные соображения, свойственные первообразу), и даже, как видно из воспоминаний о. Игоря («СТ», 1989, 13 авг.), будущие священники. Мифологичность Ницше, несомненно, повлияла на Васильева – не только прямо, напоив собою его сюжеты, но и косвенно, в виде ловушек, содержащихся в ней для неискушенного сознания. Культ воинского и богатырского служения был усвоен Васильевым именно из Ницше и увел художника на дорогу, уже проторенную в ницшеанский период западноевропейской культурой: целая плеяда творцов, начиная с Г. Ибсена, стала реанимировать и воспевать древний идеал «сильной личности».
Но русской философиии XIX–XX века этот путь был совершенно чужд – ее интересует то, что сформировалось в народе с принятием православия, благодаря которому русский человек обнаружил в себе душу и совесть. В ходе многовекового духовного процесса народ обрел удивительную, неповторимую форму своего национального бытия, развил высокую культуру. Православная духовность сформировала в русском национальном сознании цельность мировоззрения, которая привела русскую мысль к такой вершине, как философия всеединства. Величайшим духовным сокровищем стал уникальный тип русской святости, сообщивший нравственным устоям России единственно возможную для нее форму настоящей жизни – неустанный труд покаяния и искупления.
Творчество Васильева, однако, с пугающей ясностью выявило, что сегодня в русском менталитете уже нет этой цельности, а присутствуют как бы два полюса, причем конкретная личность может располагаться на определенной «широте» между ними, а может и целиком поглотиться одним из полюсов. Андреев констатировал, что «процесс переживания обоих полюсов трансфизического мира», осмысляемых как Планетарный Логос (Христос) и планетарный демон (Гагтунгр), обозначился в XVI веке, а « к XX веку достигает высоты гениальных художественных обобщений и философских интуиций». Наше столетие, заканчиваясь, должно «довести до крайности и внутреннюю дисгармонию, и борющиеся концепции, и эмоциональную накаленность поляризующихся идей, этим подготавливая фазу некоего синтеза, предстоящего следующим поколениям». Духовность полюса, противоположного христианскому, склонна черпать и подпитываться из кладовых русской языческой эпохи – Васильев сделал это одним из первых, но не последним. Вслед за ним к дохристианским временам Руси обратились писатели-почвенники. Иррациональная тяга к древней «почве» имеет определенное оправдание в беспрецедентной оторванности современного русского человека от корней, и в искреннем следовании этой тяге заключено то, что можно считать правдой в творчестве Васильева. Ложь же состоит в том, что ставка на старых языческих богов влечет за собой готовность «по-мошеннически отшвырнуть достижения и принципы, которые делают человека человеком» (Т. Манн), что и произошло в Третьем рейхе.
Подобное мошенничество проявляется, в частности, в различного рода домыслах и фальсификациях, в замене истинной, направляемой Провиденциальными силами истории историей вымышленной, вплоть до хвастовства своим якобы «трехтысячелетним» прошлым. Ведь мы стали свидетелями исторических «открытий», что, согласно «Велесовой книге» (новонайденная, якобы древняя рукопись, научная экспертиза которой выявила, что это сфабрикованная фальшивка), у славян еще до принятия христианства была мощная языческая цивилизация и письменность (Ю. Сергеев, прозаик из журнала «Наш современник») или что славяне происходят от героя Троянской войны Ахиллеса и относятся, таким образом, к числу древнейших народов планеты (А. Югов, «Дума о русском слове»). Казалось бы, русский народ настолько велик своей культурой и мировым значением, что не оставляет повода для национальной закомплексованности, ан нет – налицо попытки подправить ему метрики, добавить для солидности возрасту, «поднять» национальный дух, не смущаясь никакими выдумками. Разыгрывая языческую карту, гитлеровские идеологи мифологизировали историю сходным образом. Такая ложь может провозглашаться лишь при одном неминуемом условиии – полном пренебрежении логикой, когда разум охотно попадает в ловушки разнообразных мифов. Утрата же категории совести, сформированной христианством, закономерно влечет за собой уже и прямые атаки на православие: прозаик С. Алексеев в романе «Крамола», опубликованном «Нашим современником» в 1989 году, горестно сетует, что русский народ в X веке сделал христианский выбор. От эпохи гражданской войны, битвы красных с белыми автор, в поисках корней русской крамолы, обращается к временам похода и плена князя Игоря и к еще более древним – когда Русью правили языческие боги, олицетворявшие Свет, Красоту, Правду, Храбрость, Добродетель и т.д. С приходом же новой веры в Христа старых богов и богинь прогнали, «все смешалось… Все обречено на гибель!» И звукам песнопений, звучащих в новых храмах, увенчанных крестами, «сердце-то не внемлет».
«Наши предки, к несчастью, 1000 лет следовали этой вере,– вторит писателю славянин-неоязычник В. Малышкин. – Не здоровее ли почитать Ярилу, который нас ощутимо греет?.. Христианство для нас чуждая идеология, пришедшая из чужой земли, от чужого народа… Нам срочно нужна мораль, причем совсем не христианская, а, наоборот, языческая, т.к. она более жизненна… Чужой зуб лучше выбить до того, как выбьют наш» (московская газета «Русский пульс», 1991, № 1).
Красноречивее некуда! Не христианское «подставь вторую щеку» (с единственной целью – прервать цепь зла на себе, что практиковали и нехристиане – Махатма Ганди), даже не ветхозаветное «зуб за зуб», но – непременно упредить, совершить зло первым.
При этом Церковь не является лишь элементом национальной культуры – использование ее в таком качестве губительно для народа. Национальному чувству не так-то просто усвоить отличие земного от небесного, национальной жизни от церковной, существование двух разных порядков бытия. Оба порядка соединяются в трудно воспринимаемом понятии соборности, означающем, что единство личностей, составляющих нацию, во Христе, является духовным богатством более высокого уровня, чем единство отдельной личности со Христом.
В «Розе Мира» целая глава – «Христианский миф и прароссианство» – посвящена взаимодействию в русской культуре языческих и православных тенденций. Языческое, или «прароссианское», мироотношение, как заметил Андреев, не исчезло с установлением христианства – оно «укрылось в фольклор, в низовое и прикладное искусство, в народные обряды и заговоры, в быт», что соответствовало замыслу российского демиурга (духовного существа, провиденциально направляющего историю нашего Отечества) – сохранить прароссианский миф для грядущего, когда возникнет «синтетическая культура» и мифы отдельных сверхнародов сольются с христианским мифом в одно гармоническое целое. Русская культура характеризуется, таким образом, параллельным сосуществованием двух мировоззрений, сферы проявления которых разграничены, но отношение между которыми проявляется и в форме борьбы, и в форме своеобразного синтеза. Андреев в своей концепции дал высшую форму такого синтеза, тогда как Васильев православные традиции просто отбросил.
Но почему же тогда казанский художник так популярен, его выставки обильно посещаются, книги отзывов исполнены восторгами людей, несомненно любящих свою культуру? С полотен художника на этих зрителей низливается нечто родственное – ведь искусство Васильева отразило духовное состояние значительной части народа. Барахтаясь в трясине атеизма, россиянин, духовно ограбленный и искалеченный в «сумраке советской ночи» (Мандельштам), рад нащупать хоть такую почву, взойти хоть на такую (языческую) ступеньку духа. Добрые и таинственные стихиали васильевских пейзажей, его выразительные облака, танцующие деревца и «лесные сказки» целительны для души современника, даже если в этом «лоне отчего бора» он еще не умеет «помолиться Христу».
В демонологии Андреева наряду с традиционными персонажами фигурируют и ранее неслыханные существа. Иноматериальные, трансфизические внутренности Земли стали местом обитания демонов великодержавной государственности, уицраоров; их жизнь тесно связана с технократической цивилизацией игв – демонизированного античеловечества, населяющего шрастры – миры на изнанке земной коры. Шрастры похожи друг на друга даже больше, чем государства человеческой цивилизации, но облик каждого шрастра в некоторой степени определяется культурой страны (или группы стран), на исподе которой он расположен. В дальнейшем изложении для нас важны Друккарг, российский шрастр, и Мудгабр – самый мощный, самый продвинутый в технологическом отношении шрастр, изнанка великой культуры Северо-Запада. Эта культура охватывает Западную Европу к северу от Франции, США, Канаду, Австралию и ЮАР. Андреев иногда говорит о «германском шрастре», «американском шрастре» – стало быть, в Мудгабре есть специфические зоны, связанные с этими странами.
Третий Жругр, уицраор коммунистической России, влиял на творчество Констанстина куда сильнее, чем стихиали – мощное дыхание чудовища пышет от всевозможных парадов, мундиров и позументов, явленных нам на полотнах художника. Казалось бы, Васильев далек от симпатий к коммунизму – что ему Жругр, человекоорудиями которого были Ленин, Сталин и Хрущев? Но мы видим сейчас, как в сознании В. Распутина Сталин-государственник затмевает Сталина-преступника, как естественно националы блокируются с большевиками. Уицраоровская великодержавная цель становится важнее ужасающих средств, применение которых оказалось для России катостровичнее всех пережитых ею иноземных нашествий. В сердце зрителя эта струна творчества Васильева тоже находит отзвук – ведь влияние уицраора, как ясно показал Андреев, в той или иной мере охватывает каждого.
Зрителю, еще не готовому к христианской ступени познания, Васильев вполне может казаться вершиной славянского духа, да и вдумчивый, чуткий христианин на его выставках найдет, чему сопереживать и что уразуметь. Сам я стараюсь использовать всякую возможность встречи с его полотнами, и всякий раз духовная биография художника дает мне поучительный урок.
Уицрароры размножаются почкованием и стремятся умертвить родителя, пожрав его сердце. Именно таким омерзительным путем взошел в 1918 году на престол Третий Жругр. Но и от него в годы Великой Отечественной войны отпочковался детеныш, о котором Андреев упоминает вскользь. Для моего изложения этот жругрит, однако, настолько важен, что придется дать ему условное имя – Германик и подробно объяснить порожденные им человеческие мотивации, многое предопределившие в судьбе Васильева, в духовной атмосфере России 70-х и последующих годов.
Сражение шло не только в мире людей, Энрофе,– смертельную войну вели Жругр и уицраор Третьего рейха, Друкарг и Мудгабр. Многие войны на поверхности Земли потому и начинаются, что психика человекоорудий воспринимает волны злобы, сталкивающие в схватке демонические полчища внутриземных миров. Германик вступил в связь с правителем германского шрастра, с вражеской армией Мудгабра, рассчитывая с их помощью уничтожить отца. Для этой цели в Энрофе имелось и подходящее человекоорудие – генерал Власов. Патриотизм воинов, вербуемых в РОА, подвергался суровому испытанию: они понимали, что противостояние фашизма и социализма не есть борьба тьмы и света – борются две тьмы, и следовало лишь не ошибиться в оценке, какая тьма «тьмее». Однозначного ответа на этот вопрос не существует до сих пор.
По моей оценке («СТ», 1989, 8 июля), победа Гитлера над Сталиным угрожала бы самому существованию русского народа; такое же мнение выражено в «Розе Мира». Власов же считал, что существованию русского народа угрожает именно сталинский режим, а Гитлер все равно не сумеет проглотить Россию и уступит власть в ней ему, сохранив лишь германский протекторат. Окрепнув, Россия в грядущем избавится и от протектората. У генерала были перед глазами прецеденты из отечественной истории. Русские князья в междоусобных войнах использовали силы Золотой Орды, но пришло время – и само ордынское иго было сброшено. Ленин в годы мировой войны использовал деньги немецкого кайзера, чтобы произвести революцию и воцариться в России. За это пришлось заплатить грабительским Брестским миром, но потом потерянное было отыграно.
Победить Сталину, духовно мобилизовавав народ, помогла Церковь во главе с митрополитом (с 1943 года – патриархом) Сергием. Но зарубежные и катакомбные оппоненты Московской Патриархии считают эту сделку со Сталиным еще одной ошибкой «еретиков-сергиан»: следовало положиться на волю Божию, а не продлять в стране еще на полвека безбожную власть коммунистов. Сокрушись тогда эта власть – осуществлением ли чаяний Германика и Власова, другим ли путем, ведомым только Богу,– и Росия могла бы, даже под временным чужеземным гнетом, начать духовное, а с ним и экономическое возрождение. Катакомбники, бывшие под оккупацией, считали, что «при немцах жить было бы можно», и мне не удавалось убедить их в обратной, в своей точке зрения. В ответ звучал такой рассказ:
– При бомбежке, кто посмекалистей, бежал укрываться под стены церкви или тюрьмы: немец никогда не бомбил эти здания, бомба могла их порушить лишь по случаю. Займет немец деревню, войдет в хату, увидит: старуха у божницы молится. Положит ей руку на плечо: гут, бабка, гут,– и выйдет… Власовцы? Босых из своей амуниции обували, голодных из своего пайка кормили, в школу дров подбросят – лишь бы детишки учились. А немцы все это знали, видели, но не препятствовали им помогать своим. Да, немцы брали бы себе дань, как прежде баре делали, но так, как красные антихристы нашу землицу не опустошили бы – у них бы расчет точный был, хозяйский. Может, и при их власти было бы казней немало, а всё ж бы столько не угробили, сколько Сталин уж после войны – в лагерях. Жили бы при немцах, грехи бы свои да всего народа замаливали, а там, глядишь, и вышло бы нам от Бога послабление…
Да, можно спорить, был ли тогда у России шанс. Впрочем, и в самом споре смысл невелик: метаистория состоялась. Третий Жругр пожрал сердце врага, прервав этим старую династию германских уицраоров, а затем «уничтожил свое неразумное чадо … одним щелчком».
(Окончание в следующем субботнем выпуске).
___________________
* Здесь и далее закавыченные тексты, при отсутствии специальных оговорок или ссылок, являются цитатами из произведений Д. Андреева.
УНИЧТОЖИТЬ-ТО уничтожил, однако Мудгабр продолжал существовать, сотрудничая, как и прежде, одновременно с несколькими династиями уицраоров – английской, американской и прочими. И хотя заново рожденный уицраор Укурмия оказался «менее свиреп, чем его предшественник», темная духовность самого шрастра не исчезла, даже обогатилась. Если Друккаргу не удалось затащить к себе душу (эфирное тело) Сталина, спасая ее от падения в глубочайшие пучины миров возмездия, то Мудгабр смог осуществить это в отношении души Гитлера. Андреев не указывает на это прямо, но именно так расшифровываются предсмертные слова фюрера, цитируемые в «Розе Мира»: «Я ухожу, но из другого мира буду держать вахту здесь, в сердце Германии». В драматическую минуту своей жизни вождь Третьего рейха не совсем точно выразил свое мистическое предчувствие. Правильнее было бы: «из другого мира, сердца Германии, буду держать вахту здесь». Ибо ясно, что только Мудгабр мог быть воспринят как «сердце Германии» тем, кто выразил собою «самую жуткую, но характерную сторону германской нации». А «здесь» означает, конечно, не только и не столько ФРГ, где неонацизм хотя и существует, но не играет значительной роли. Гитлер предвидел, что ему и его нацистской доктрине еще предстоит сыграть важную роль в Энрофе, что захват России, не удавшийся ему в результате войны, он еще осуществит другим путем, из другого мира.
Многие крупные государственные деятели в своей посмертной одиссее попадают в шрастр своей страны. Но попадают просветленными, пройдя посмертное искупление в мирах возмездия. Их, осознавших демоническую сторону государственности, игвы вынуждены содержать в качестве плеников, рабов, не давая подняться в миры просветления и умножить ряды сил Света. Гитлер же, не прошедший искупления, полностью сохранил свою демоническую духовность. Не будучи пленником, он находится в германском шрастре добровольно, играя важную роль в сатанократическом правлении этого подземного мира.
Что касается Германика, то, хотя его дух отправился в ад уицраоров Уппум, жизнь его оставила реальный след. В результате заигрывания погибшего жругрита с германским шрастром возник и остался существовать прямой канал влияния Мудгабра на Россию. Преграду между мирами проломила беспримерная нагрузка на психику и совесть власовцев, попавших между молотом и наковальней, вынужденных искать спасения Родины у ее врага.
В «Розе Мира» об этом канале ничего не сказано: зная, что жить ему после тюремного инфаркта осталось недолго, духовидец торопился завершить книгу и опускал детали, не казавшиеся существенными. Мог он о появлении канала и вовсе не знать, ведь современность, говорит он, нельзя метаисторически познать с той же полнотой, что эпохи, уже отдаленные временем, и пробелов в картине остается больше.
Андреев успел довести метаисторическое повествование только до 1958 года. Мы сегодня находимся в более выигрышной позиции: и 1958, и тем более 1945 год для нас уже история, на которую минувшие годы проливают дополнительный свет. Более того, пользуясь метаисторическим методом познания, которым вооружил своих читателей Даниил Леонидович, и применив этот метод к творчеству Васильева, мы можем заглянуть в демонические миры 70-х годов, а затем и наших дней.
По каналу между германской зоной Мудгабра и российским Энрофом в психику подрастающего Васильева и других россиян из поколения, не сохранившего в памяти военные годы, текли духовные эманации. Воздействие не могло быть эффективным ни на лиц, вообще чуждых духовным исканиям, ни на тех, кто был просвещен светом Христовым,– идеальными адресатами стали те, кто в своих поисках вышел на языческий идеал «сильной личности».
«Зло обаятельней добра, и гибче, и разнообразней»,– философически заметил русский поэт-скоморох И. Губерман, вытолкнутый в 1987 году, после лагерной отсидки, за границу. Духовные токи Мудгабра постепенно делали свое дело, и гитлеровская «тьма» мало-помалу переставала казаться такой уж тьмой. На ужасающей фигуре Гитлера, на многих его поступках, как справедливо отметил Андреев, «есть некоторый налет романтики», отсутствующий у Сталина и последующих генсеков.
С какой силой могла действовать эта романтика на молодежь застойных лет, свидетельствует потрясающий человеческий документ – поэма Алексея Дидурова «Мертвая голова» («Книжное обозрение», 1991, № 20), название которой навеяно известной эсэсовской эмблемой:
На кухне, в ванной, в нужнике – темно.
В Кремле – малоземельский проходимец.
По телеку – страны любимец Штирлиц (…)
И посредине ада, чада, смрада,
Как долгожданный праздник, как награда.
Как люди-боги из страны чудес,
Где танго, танки «тигры» и органы,
Где не блюют в диваны уркаганы, –
С телеэкрана входят в дом «СС» (…)
Притом, видать, с подкорочной подсказки
Я вижу сам себя в немецкой каске,
Да с острыми присосками рогов.
Эти каски с рогами видим и мы – на картинах Константина. Конечно, напрямую романтически изображать гитлеровцев было слишком опасно, и он позволил это себе, кажется, только на полотне «Нашествие», довольно двусмысленном,– зато вволю разгулялся в древнегерманских сюжетах, тоже надиктованных из Мудгабра.
Какое, однако, дело игвам германского шрастра до российских граждан? Как человеческое тело служит пищей вшам, глистам, микроорганизмам, так и на наших душах паразитируют демоны разных видов, питаясь человеческими ощущуениями и эмоциями. Любовь людей к государству является единственной пищей уицраоров, заготавливать которую обязано население шрастров; как великое лакомство, разнообразит она и меню самих антилюдей. Гагтунгр использует уицраоров и шрастры для достижения своей конечной цели – установления абсолютной всемирной тирании, царства антихриста. Для этого требуется предварительно объединить человечество с помощью прельстительного универсального бездуховного учения. Вначале, в 1917 году, санкция верховного демона планеты легла на Третьего Жругра с его коммунистической доктриной. После победы, одержанной в 1945-м, российский уицраор колоссально распух, эманации народов СССР уже не хватало для прокорма огромной туши; требовалось вовлечь в эманирование великодержавных российских психоизлучений новые народы. Жругр рвался к третьей мировой войне. Но ядерная война планетарного масштаба не устраивала Гагтунгра: она отбросила бы человечество далеко назад и отдалила бы возможность его объединения. В конце 1957 года, пишет Андреев, санкция Гагтунгра была перенесена на Мудгабр и на уицраора США Стэбинга, чья космополитическая доктрина содержит потенцию всечеловеческого объединения. Стэбинг должен был «развалить без всякой третьей войны социалистическую коалицию» – это, как мы видим ныне, ему удалось.
Сделаем теперь выводы: по мере того, как тело преуспевающего Стэбинга росло в габаритах, его начал мучить тот же голод, что был знаком Третьему Жругру. А ведь игвам Мудгабра приходится кормить уицраоров нескольких государств. Эманаций населения ФРГ едва хватало на прокорм Укурмии. Тогда-то и было решено использовать канал между германской частью Мудгабра и Россией. Гитлер к тому времени понял, что его нацистская доктрина не годится для цели Гагтунгра, но вполне годится для внедрения в Россию, для изоляции ее от мирового сообщества, для воспрепятствования торжеству в ней сил Света.
Все больше советских подростков пленялось «романтикой» национал-социализма, не смущаясь агрессивной и бесчеловечной сущностью этой доктрины, очарованные личным обаянием Гитлера – ведь он сохранил «некоторые чисто человеческие черты» и умел доводить до исступленного восторга огромные толпы. И уже с 60-х годов эмоции этой молодежи оседали питательной росой не в росийском, а в германском шрастре. Это не могло не обеспокоить Жругра. По дряхлости он уже не был в состоянии вернуть себе свое в полном объеме, но за душу Константина, видимо, шла особая борьба – он представлялся перспективным человекоорудием различным силам запредельных миров. Канал инвольтации художника, тянущийся из Мудгабра, Жругр при любой возможности старался хоть на время перехватить сам, и Васильев, как планета двойной звезды, не всегда сумел бы отличить, чье влияние в данный момент преобладает, даже если бы осознавал существование иных миров и их обитателей. Такого осознания, однако, не было: концепция Андреева не произвела серьезного впечатления ни на него, ни на большинство окружавших его. Но двойное влияние, идущее из внутренностей Земли, не преминуло отразиться в творчестве нашего земляка: немцы и немки Третьего рейха облеклись на его полотнах в славянские одеяния, в советскую воинскую форму, и происхождение этих персонажей выдают лишь выражение их лиц, холод очей да еще краски – то, чем истинный художник солгать не в состоянии.
Дидуровский юнец нашел-таки себе эсэсовскую каску, после чего все дворовые девчонки метили ему в любовницы. Вскоре он уже воевал в Афганистане, курил гашиш, и однажды ему в трансе явился сам Гитлер, признал своим крестником, напомнил, что Германия всегда служила примером для русских императоров, а ее поражение во второй мировой войне – явление временное:
Где ад земной, там будет рай земной,
И вам придется вновь на нас молиться,
Но только тот получит от арийца,
Чей дух суровый мечен будет мной!
Это значит: спасение в том, чтобы Россия стала наследницей нацистской идеологии. Сайчас, читая в газетах о состоявшемся недавно девятом съезде советских писателей, где по рядам передавалась газета со свастикой и портретом Гитлера, убеждаешься: фюрер знал, что говорил. Как и во времена Германика – снова готовность «сотрудничать» с нацизмом и снова во имя спасения Родины.
Диссидентское движение, возникшее в конце 50-х, становилось по мере развития все более пестрым по своему составу. Сейчас я еще затрудняюсь сказать, какие метаисторические реальности стояли, например, за различными национальными движениями в республиках бывшего Союза. Но длительность, мощность и устойчивость «демократического» и «русского национального» движений дает твердую уверенность, что именно эти две идеологии были взяты на вооружение двумя жругритами, отпочковавшимися от третьего российского уицраора после снятия с него санкции Гагтунгра. Это позволяет прийти к определенным выводам и о метаистории ныне переживаемых дней. Но прежде необходимо вспомнить метаморфозы русской идеи вплоть до современности.
«Роза Мира» настолько богатая книга, что групповое, политизированное сознание воспринять ее не в состоянии. И если наши «левые» (исключая разве что Г. Померанца) игнорируют ее потому, что позиции «просвещенного гуманизма», на которых они еще чают удержаться вслед за коммунистами, не позволяют им перерезать пуповину атеизма, то не лучше обстоит дело и с «правыми». Запущенная в самиздат приверженцами журнала «Вече», «Роза Мира» в годы перестройки была молчаливо обойдена всеми почвенническими изданиями – «Литературной Россией», «Нашим современником», «Молодой гвардией», «Кубанью» и даже «Москвой». Они могли бы напечатать трактат духовидца полностью – в «Москве» была перепечатана куда более объемистая «История» Карамзина. Могли бы – в отрывках, как поступили многие издания. Но даже стихов Даниила Леонидовича в них не появлялось. Не думаю, что редакторов смущали некоторые неправославные идеи Андреева; в конце концов, «Москва» дала своим читателям и индуистские вещицы В. Сидорова, и теософские книги «Живой этики» Е. Рерих. Все это неспроста. Приняв вначале «русского Сведенборга» за «своего», наши националы, видимо, преткнулись на его, интернациональной по существу, идее всемирной Федерации стран. Вряд ли их могла привести в восторг и инвектива Андреева о «воинствующем духе национального империализма», адресованная партии кадетов; вряд ли им не колет глаза его замечание о том, что «уже к XVI веку идея мировой миссии, христианско-демиургическая по своей природе, но непрерывно искажаемая», претерпевает подмену, и на ее месте возникает «идея Третьего Рима – амальгама православно-религиозной исключительности, уицраоровской национальной гордыни».
Лишь в августе 1990 года журнал «Москва» решился дать подборку стихов Андреева. Вступительная статья И. Шафаревича полностью подтвердила мои догадки. Академик, известный своими работами о социализме и русофобии, недоволен, что Даниилом Леонидовичем «унаследовано раздражение, ненависть интеллигенции к русскому государственному строю». По мнению Игоря Ростиславовича, положения «Розы Мира» о том, что «в основе всех трагедий русской истории лежит гипертрофия государственной власти, централизации и усиления русской власти … трудно соотнести с глубиной всего остального». Плох, иначе говоря, сам факт существования уицраоров с их демонической натурой и великодержавными амбициями. Что поделаешь, реальность, в том числе и метаисторическая, такова, какова она есть,– ее создали могущественные иерархии запредельных миров, возможности которых и сравнивать нельзя с человеческими.
Христианский миф, согласно андреевскому трактату, сообщил русскому народу предчувствие миссии мирового масштаба, но «не миссии всемирного державного владычества», а «миссии некоторой высшей правды, которую он должен возвестить и утвердить на земле на благо всем». Это чувство кристаллизовало себя в идее Третьего Рима. Но при этом не следует забывать, что каждый народ в нашем мире несет ту или иную миссию, ощущает свое избранничество, и если народ в самообольщении возомнит себя мессией, а остальное человечество – пребывающим в заблуждении, то это грозит народу катастрофой «разрушения своей исторической цитадели». После Петра I российская государственность идейно обнищала, продолжая упорно цепляться «за идею своей преемственности от Византийской империи – жалкий рудимент религиозной концепции Третьего Рима… В итоге выработался огромный национальный эгоцентризм, переливавший всеми цветами радуги от религиозно-мистической гордыни до пошлой обывательской спеси». Андреев считает, что всякий национализм есть провинциализм, а общественные движения, приверженные не всечеловеческим, а групповым интересам, «суть вампиры, идолы и Молохи». Русский духовидец видел общее благо в том, чтобы человечество «перестало быть разбитым … на антагонистические классы, группы и т. д.» И разве могли нашим националам прийтись по душе такие слова Даниила Леонидовича: «Тезис интернационализма – это грандиозная сила, и в основе ее лежит абсолютная правда»?
При этом автор «Розы Мира», конечно, глубже, чем кто-либо, понимал значение национального (об этом свидетельствует его концепция метакультур) и любил Россию беззаветнее многих плоских натур, кичащихся патриотизмом, но «Леонтьева читавших понаслышке и Розанова из десятых рук».
Дальнейшая деградация «православной» идеи Третьего Рима связана с рождением в 1903 году мифа о «всемирном жидомасонском заговоре», принявшего в брежневскую эпоху обличие мифа о сионизме. Лидер «Памяти» Д. Васильев требует доказательств, что «Протоколы сионских мудрецов» – подделка («Сов. литература», 1990, № 4). Такие доказательства даны в книге Нормана Кона «Благословение на геноцид» (М., Прогресс, 1990, с. 82). После секретного жандармского расследования о происхождении «Протоколов» имено почитаемый почвенниками Столыпин доложил императору об их подложности, и именно Николай II, запретив использование фальшивки для антиеврейской пропаганды, наложил резолюцию: «Протоколы» изъять. Нельзя чистое дело защищать грязными способами».
В ловушку мифа о «Протоколах» угодил и К. Васильев, чье сознание было уже замифологизировано с помощью Ницше,– вспомним его заявление на вернисаже в ВЦ КГУ. В почвенническом самиздате гуляла идея, с которой Васильев был знаком,– о том, что христинство – троянский конь сионизма, подсунутый России для ее ослабления. Если у С. Алексеева эта мысль прямо не выражена, то Емельянов в «Десионизации» писал, что Христос – первый руководитель масонских лож и сионистских организаций. Константина уже не было в живых, когда в сборнике «Многая лета» (1980, под редакцией Г. Шиманова) агентом сионизма был назван православный священник Александр Мень. Десять лет спустя эта идея, став материальной силой, убила о. Александра.
Такова одна из причин, по которой Васильев разминулся с христианством. В последние месяцы перед смертью в нем чувствовалась душевная смута, он много пил и как-то, нагрузившись, стал допытываться у меня, действительно ли в Талмуде сказано: «Лучшего из гоев убей». Не означал ли этот вопрос, что художника посещали сомнения в существовании «заговора»?
Ах, Константин, что я мог тогда тебе ответить? Получив сильнейшие духовные импульсы от двух прочитанных книг – Библии и «Розы Мира», я был на пути к тому, чтобы принять в 1980 году православную веру; в талмудистике же был не просто профаном, но даже не знал, что твои слова заимствованы из книги «Еврейское зерцало», выпущенной более века назад в Германии под псевдонимом Юстус. Ведь и сегодня, когда Коран переиздан уже в переводах и Крачковского, и Саблукова, когда наряду с синодальным текстом Нового Завета можно обратиться к новому переводу о. Леонида Лутковского,– Талмуд для не знающих иврита продолжает оставаться книгой за семью печатями. И Д. Васильев, допуская, что подложность «Протоколов», может быть, и доказуема, вопрошает: «А «Еврейское зерцало» – извлечения из Талмуда – это тоже подделка?»
Но сегодня я знаю, что и тебе, и твоему однофамильцу из «Памяти» еще в 1886 г. ответил великий русский философ В. Соловьев статьей «Талмуд и новейшая полемическая литература о нем в Австрии и Германии». Оказывается, христианский ученый Эккер проверил все ссылки Юстуса, воспроизвел соответствующие места из Талмуда в точном немецком переводе и показал, что «наиболее сильные выражения ненависти к христианам просто вставлены Юстусом от себя… По Талмуду мир есть третий (после истины и справедливости) столп, на котором держится вселенная; а дружелюбие есть величайшая из добродетелей» (В. Соловьев, Собр. соч. в 10 томах, Спб., 1911-1913. Т. 6, с. 18, 19, 23).
У еврейского народа тоже была всемирная миссия – она (и эту точку зрения разделяет Андреев) состояла в том, что из среды евреев должны были выйти Богоматерь, Христос, апостолы и многие отцы Церкви. Поэтому метафизическим основанием антисемитизма, иногда не осознаваемым его носителями и имеющим самые разные внешние мотивировки, является ненависть Гагтунгра (сатаны) к Христу. Основатель Мудгабра Клингзор в одном из предыдущих воплощений «был одним из анонимных инспираторов казни Иисуса Христа, сознательным сторонником Гагтунгра». Такой генезис германского шрастра, судя по всему, предопределил то, что именно на немецкой земле появилиcь сочинение Ницше «Антихристианин» и скрижали антисемитизма «Еврейское зерцало» и «Майн кампф». Причем в последней книге ее автор, Гитлер, нашел и способ окончательного решения еврейского вопроса: тотальное уничтожение народа, давшего рождение Сыну Божию.
Осуществись это «решение» – и произошло бы то, что запечатлено в восклицании М. Цветаевой: «С последним из сынов твоих, Израиль, воистину мы погребем Христа!» (стихотворение «Евреям», 1916). Не важно, что после первохристианских общин настали долгие времена, когда среди евреев было не так уж много христиан – это входит в провиденциальный замысел. «Неужели они преткнулись, чтобы совсем пасть? – объясняет ап. Павел. – Никак. Но от их падения спасение язычникам, чтобы возбудить в них ревность. Если же падение их – богатство миру, и оскудение их – богатство язычникам, то тем более полнота их… Если корень свят, то и ветви. Некоторые из ветвей отломились… Бог силен опять привить их. Ибо если ты отсечен от дикой по природе маслины и не по природе привился к хорошей маслине, то тем более сии природные привьются к своей маслине… Весь Израиль спасется, как написано… Они теперь непослушны для помилования вас, чтобы и сами они были помилованы» (Послание к Римлянам 11, 11-31).
Кроме черносотенной, в начале XX века возникла и «красная» ипостась деградировавшей идеи Третьего Рима – большевистская идея России как цитадели мировой революции. Она-то и позволила Третьему Жругру лидировать во всемирных планах Гагтунгра вплоть до 1957 года. Последним человекоорудием, на кого сделал ставку Жругр перед тем, как лишиться санкции планетарного демона, был Жуков. Это гениально уловил Константин Васильев, невольно изобразивший маршала «духом зла» – человеком, который «не поколеблется швырнуть без предупреждения на потенциального врага хорошую серию водородных бомб; не опустит в отчаянии рук, когда на российские города обрушатся такие же, … когда треть планетарной поверхности будет обращена в золу! ».
Нынешнее национал-патриотическое движение находится под тройным влиянием. Во-первых, это влияние демиурга России и других сил света, озабоченных возможностью всемирного торжества космополитической доктрины Стэбинга и гибели в Энрофе российской культуры со всеми ее потенциями приобщения к божественной духовности. Лидеры, на которых это влияние действует сильнее двух остальных, понимают, что русская идея – это со времен крещения Руси идея православия. Д. Васильев постоянно следит, чтобы члены возглавляемого им крыла «Памяти» посещали церковь. Вначале это были храмы Московской патриархии, но, по последним сообщениям, теперь эти патриоты переориентировались на Российскую Православную Свободную Церковь, решив, что именно она – истинная. Достаточно трезвым является и отношение Д. Васильева к нацизму: он считает, что «Десионизация» – «преступная книга. Емельянов – неоязычник. А неоязычниками были и гитлеровцы».
Во-вторых, это влияние демонического испода России – Друккарга, жругрита националистического направления и самого Третьего Жругра. Да, старик еще жив, хотя в августе 1991 года лишился короны и престола, поскольку не сумел переменить свою коммунистическую доктрину. Потому-то его последнее человекоорудие – Горбачев – вопреки всему упорно держался за «социалистический выбор». Но и жругрит демократического направления не стал еще четвертым уицраором России, хотя его человекоорудие, Ельцин, занял пост Президента Российской Федерации. Четвертым Жругром нельзя стать без санкции российского демиурга, а тот все еще не решил, которому из наследников прежнего правящего уицраора отдать предпочтение. Игвы Друккарга вынуждены пока кормить и старика, и детенышей, у которых еще нет сил пожрать сердце родителя. Национал-жругрит знает, что для него не все потеряно, ждет, когда идеология демократического уицраоренка обанкротится; тогда-то ему удастся снискать санкцию демиурга и расправиться с братом и обессилевшим отцом.
В третьих, это продолжающееся влияние Гитлера из германского шрастра. Пока трудно с уверенностью сказать, установил ли уже национал-жругрит непосредственную связь с Мудгабром, как поступил полвека назад Германик, или влияние немецкой изнанки лишь примешивается по каналу Германика к инвольтациям из подземных миров российской метакультуры. Но наличие красно-коричневых сил в русском национально-патриотическом движении проступает все отчетливее. Они готовы сделать Россию подобием Третьего рейха. Над Россией сгущается возможность новой тирании.
Вполне закономерно, что национальное сознание части русских, 75 лет оторванных от церковного опыта, трагически разединенных с высшим, небесным порядком национального бытия, подпало под власть демонических миров и деградировало до национализма и нацизма. Лидеры этого толка духовно невежественны, но в тактических целях маскируются православным обличием. Корысти ради, алчущие сохранить за собой привычные материальные блага, они хотят произвести в христианстве духовные подмены и соединить его со сталинизмом, с необольшевизмом. Ведь ликвидировано только имя КПСС, а внутренняя сущность бывших коммунистов, все еще имущих власть либо рвущихся к власти, осталась прежней.
В 1990 году три крыла «Памяти», возглавляемые А. Побезинским, А. Кулаковым и К. Осташвили, погибшим впоследствии в тюрьме, на базе «православия» объединились в организацию «Российское православное движение». Один из пунктов программы этого движения – «устроить всенародный суд над еврейской нацией, принесшей в мир коммунистическое зло». Именно так: не над коммунистической идеологией, а все над той же нацией, о которой уже шла речь выше. Бессмысленно объяснять этим лидерам, что любая нация состоит из представителей самых разных идеологий, что в Нюрнберге судили все-таки не немцев, а нацизм. Но самое пикантное заключается в том, что тот же Шафаревич в исследовании «Социализм как явление мировой истории» обнаружил, что «коммунистическое зло» принес в мир не К. Маркс или какой-либо другой, предшествующий ему еврей, а … древние греки. И на протяжении всей последующей истории эта самоубийственная идеология вспыхивала и гасла то в одной, то в другой стране, даже там, где евреев не было и в помине. «Роза Мира» повествует, как будущая доктрина Третьего Жругра издавна вызревала в человечестве, прежде чем накопленная сумма социалистических учений стала премалываться «валиками энергичного, неутомимого, охваченного гордыней, узкого и ограниченного ума» Маркса. Тем же, кто объявляет о своей приверженности православию, не мешало бы помнить слова митрополита Антония (Храповицкого), будущего основателя Русской Зарубежной Церкви, сказанные в 1903 году участникам кишеневского погрома: «Страшись же, христианин, обижать хотя и отвергнутое племя. Бойтесь мести Господней за народ Свой. Страшитесь обижать наследников обетования, хотя и отвергнутых».
Г. Гейне писал о двойной морали немецких священников: «Они тайком тянули вино, проповедуя воду публично». Этот уровень лицемерия оставлен некоторыми из видных нынешних национал-патриотов далеко позади. Сексологу И. Кону (а в его лице опять всем евреям) журнал «Наш современник» за его науку выставил счет как растлителю духа русского народа. С сексологической литературой сейчас действительно возник крупный перебор, хотя издается она на деньги КПСС и ВПК, перекачанные в коммерческие издательские структуры. Но возникает вопрос: кто растлил безвестных, фольклорных сочинителей русских «заветных сказок», собранных А.Н. Афанасьевым и неизвестно зачем переизданных недавно? Русского философа В. Розанова, питавшего к эротике чрезмерный интерес? Хуже всего не то даже, что подобные творения русской культуры изобилуют похабством и матерщиной, которую принято теперь набирать открытым текстом,– а то, что они кощунственны по отношению к русскому духовенству. В «Заветных сказках» в сексуальное непотребство то и дело вовлечены попы, попадьи и поповны; в совершенно нецензурной, но тоже уже изданной поэме Пушкина «Тень Баркова» любовным утехам чрезмерно предаются поп-расстрига и пожилая игуменья женского монастыря. Кстати, об Иване Баркове – не был ли сей русский поэт самым крупным растлителем собственного народа, главным образом, русского офицерства? Рядом со всей этой литературой брошюры И. Кона выглядят чуть ли не благочестивой проповедью. И не правильнее ли признать, что во всякой культуре, в том числе, увы, и в русской, существует «верх» и «низ»? Этот «низ» подвергается, по Андрееву, усиливающему воздействию особого рода стихиали – Лилит, а также излучениям из Дуггура – мира демонов сексуальности.
«Наш современник» хранит, однако, молчание, когда растлителями выступают соратники-заединщики. А. Проханов, ныне редактор небезызвестной газеты «День», в 1990 году редактировал журнал «Советская литература». С какой целью он опубликовал рисунки Ивана Ефимова, где женщины совокупляются со скотами разных видов, деревенская пара ухитряется заниматься любовью на русских качелях, а герой турецкого кукольного театра Карагез не знает, куда приспособить свой многометровый фаллос? Бесстыдное варево представляет собой и проза, публиковавшаяся в прохановском журнале.
Но и об этом уровне растления приходтся позабыть, когда берешь в руки газету «Голос Вселенной», редактируемую Ю. Петуховым. В 1988 году этот писатель сокрушался о падении нравственности в народе, выражал желание, чтобы Ю. Бондарев, В. Белов и В. Распутин давали по телевидению оценки разлагающим нацию литературным произведениям. Но в первом же номере своей газеты, которая появилась на свет в 1991 году, Петухов объявил фотоконкурс под девизами «Обольстительная бестия», «Наложницы сатаны», «Царица ада» и т.п. Это – одиночные женские фото. Но предложены девизы и для групповых снимков: «В садах наслаждений», «Вселенская оргия», «Пучина сладострастия». Объявление зазывало: «Обнаженная натура! Неземные позы! Абсолютная раскованность! И Вы сияете в звездной вышине Метагалактики – Земля восхищается Вами и рукоплещет Вам!» Нетрудно представить, что было прислано в ответ на это объявление,– коллекция партийных спонсоров этого «органа внеправительственных трансцендентальных сфер» (таков подзаголовок), надо полагать, основательно обогатилась. Ладно, пусть бы себе рассматривали в кулуарах, как они это делали всегда. Но «вселенские оргии» заполонили и страницы газеты. Гнусные совокупления бесов изображал еще Гойя, но «Голос Вселенной» внедряет в психику читателя вещи куда более страшные – оскорбительные для человеческого достоинства картины бесо-человеческих соитий, сцены насилий, навязчивое многообразие отвратительных демонических монстров. Да мало ли сейчас выпекается порнухи, триллеров,– издатели не брезгуют ничем, лишь бы сорвать куш пожирнее. Газетенка Петухова дает баснословный доход, и не стоило бы говорить о ней специально, если бы не две особенности, имеющие прямое отношение к судьбе «русской идеи». Из номера в номер газета декларирует свое православие, свой вклад в борьбу с силами Люцифера и в возрождение Святой Руси. Все это на фоне низкопробного, но весьма темного оккультного эклектизма, включая объявления на первой полосе о том, что номер «заряжен». И в каждом номере – пространные статьи, твердящие о том, что евреи – «апостолы дьявола».
Что-то не попадалась мне в «Нашем современнике» и родственных ему изданиях хоть одна реплика, пытающаяся урезонить растлителя Петухова. Двойная мораль реализуется теперь не «тайком» – Гейне, вероятно, не предствлял, что она может демонстрироваться публично.
При всем при том адские миры и Дуггур, выплеснувшиеся в петуховский «Голос» – не разнузданная фантазия, а отражение метаисторической реальности. В «Розе Мира» и поэме «Изнанка мира» Андреев сообщает, что недавно корабли игв Мудгабра высадились на поверхность Земли, которая в их слое пустынна и необитаема. Но своей аппаратурой, говорит духовидец, они смогли уловить тени Энрофа и начали работать над технологией, позволяющей пробиться в наш мир, чтобы создать здесь расу полуигв-полулюдей, дьяволочеловечество. Часть НЛО, наблюдавшихся уже после смерти Андреева, поднималась со дна океана. Это и были корабли посланцев шрастров. В прессе не раз сообщалось, как «летающие тарелки» похищали женщин, как НЛОнавты проводят генетические опыты с человеческими яйцеклетками. Уфологами собрана уже богатая коллекция подобных фактов и сообщений. План по созданию дьяволочеловечества игвы ускоренно проводят в жизнь.
В «Розе Мира» описано, как во времена инквизиции демоническим силам удалось захватить католическую церковь изнутри. Теперь подобные попытки предпринимаются в отношении Русской Православной Церкви. Темные политические силы и демонизированные газеты спекулятивно используют понятие православия, а верховные иерархи РПЦ молчат. Благословив Ельцина на президентство, патриарх Алексий II воздержался от комментариев, когда глава Российской Федерации принял от Джуны орден богини Бау и крест рыцаря-командора Мальтийского ордена («Комсом. правда», 1991, 6 дек.). А пояснить, что такая акция плохо сочетается с визитами в православный храм, которые время от времени устраивает Борис Николаевич, было бы нелишне.
Не покидает ощущение, что под грузом нераскаянных грехов и усилиями краснокоричневых Россия сползает к той самой катастрофе, возможность которой предвидел Андреев и слабым подобием которой была та, что постигла в 1945 году Третий рейх. В «Железной мистерии» наша страна доведена до ядерной войны, в которой большая часть ее территории становится пепелищем:
Над остывшим пеплом России
Лишь беснуются черти вскачь...
Упади на камни святые,
Если ты человек, и плачь.
Вспоминай легкокрылые зданья,
Холст шедевров и звон поэм…
Любовь же к художнику вовсе не требует запудривать то, что на его лике кажется оспинами. Ничто не скроется: в день судный обличатся все дела, слова и мысли, но что не развязано на земле, не будет развязано и на небе. И с развязыванием не стоит медлить: до «судного дня» ждать может оказаться не так уж долго. Андреева такое ощущение, во всяком случае, не покидало: «Мы – над обрывом, у каймы народовластвующей тьмы в час судный».
Молчать ли о том, что художник пил? Многие из нас пили в те годы, пили, как проницательно объяснил чудесный писатель Венедикт Ерофеев, оттого, что были честны. И, добавлю, не ведали, что пьяницы Царствия Божия не наследуют. Теперь мы живем в новой эпохе, эпохе жестких императивов; сегодня для поборников русского возрождения пьянство равносильно не только погибели души, но и предательству дела.
Заблуждался насчет сионизма и народа Израилева? Что ж, сие в русской культуре уже случалось: Гагтунгр силен. У нас были не только Лесков, давший в своей брошюре «Евреи в России» трезвое разоблачение расхожих антисемитских клише, не только Короленко, сыгравший в «деле Бейлиса» не меньшую роль по общественной защите обвиняемого, чем Золя в «деле Дрейфуса». Были ведь и Достоевский с его «Дневником писателя», и Василий Розанов, отдавший антисемитизму особенно щедрую дань. Впрочем, они видели сложность и неоднозначность русско-еврейских отношений, понимали, что два народа, которых история отметила печатью мессианства, «единые и в святости, и в свинстве, не могут друг без друга там и тут и в непреодолимом двуединстве друг друга прославляют и клянут» (А. Межиров). Статьи, написанные Розановым во время «дела Бейлиса», особенно омерзительны, ибо клевещут на самое святое для ветхозаветного народа – на его древние религиозные обряды. Но Василий Васильевич остается здесь тем же тонким, глубоким, дерзким и противоречивым мыслителем, блестящим стилистом и эрудитом, каким проявил себя, скажем, при анализе гомо- и бисексуализма в «Людях лунного света». Отношение Розанова к сынам и дочерям Сиона можно охарактеризовать как «любовь-ненависть». Он посвятил евреям и иудаизму множество восторженных строк, признавался в «Опавших листьях», что для него в стихах Ветхого Завета течет родная кровь, а перед смертью написал обращение к евреям с просьбой его простить. В XX веке русско-еврейские отношения еще более усложнились, перечень взаимных упреков и обид удлинился, так что Васильеву пришлось продираться к истине через дебри еще более густые и колючие, чем Розанову. Выразительные графические портреты Анны Франк и Михоэлса, выполненные Константином, свидетельствуют, что и его отношение к библейскому народу двоилось, хотя и не достигало розановского драматического накала.
Симпатизировал нацизму? Об этом я уже сказал достаточно. Не забудем, что все начиналось со страстной мечты – найти идеал: «Весь этот строй – он что-то сделал с нами: раз явь не жизнь, мы выживаем снами, мечтой возвысив дикое мурло!» (А. Дидуров). Васильев стремился к идеалу с той же одержимостью, какая гнала в путь рыцарей – искателей Эльдорадо; без этого поиска художник не мог бы творить. Эльдорадо, как известно, так и не было найдено, хотя та или иная страна не раз принималась алкавшими за предмет поиска. Так и Константину однажды показалось: «сильная личность» и есть искомое. А дальше было то, что уже известно читателю: токи из Мудгабра, обаяние Третьего рейха, язычество… В следующей, последней главе мы увидим, что поиск на этом не кончился.
Главная ценность творчества Васильева – в его духовных уроках. Художник имел право и на грехи, и на ошибки. Своей судьбой он заплатил за все и теперь нуждается лишь в том, чтобы на нее не наводили хрестоматийный глянец.
Почему же холодным быть лучше, чем теплым, почему теплого Господь извергает, холодного же – нет? Потому, что именно благодаря равнодушию и попустительству теплых зло нередко одерживает временные победы, и вина теплых за это пред Господом непростительна. Потому еще, что холодный, соработник демонических миров, по-своему знает, что такое активный труд в области духа, и стоит ему лишь переменить духовную направленность, он окажется на лестнице духа там же, где горячий. Температура минус 50 градусов с переменой знака превратится в плюс 50, ноль же градусов так и останется нолем. В физике такая перемена знака невозможна, но в математике и в области духа – вполне: примерами служат обращение Савла в апостола Павла, разбойничьего атамана Кудеяра – в инока; в «Железной мистерии» к Свету обращается даже уицраор Укурмия. Есть пример и обратного обращения – отпадение Люцифера и его воинства от сонма ангелов.
Духовный феномен «перемены знака» подробно исследуется в художественной галактике Достоевского, особенно в «Братьях Карамазовых». В молодости у Даниила Андреева был период, когда «утолило сердце стремленье древнее ко дну», – а потом он стал величайшим из духовидцев человечества.
Мятущийся дух Васильева, «листок, оторвавшийся от ветки родимой», мужественно искал способ противостояния обезбоженной, «теплой» атмосфере застойного официоза и, промахнувшись на тысячелетие, нашел опору в языческом идеале «сильной личности». Он и сам был сильной, весьма неординарной творческой личностью, далеко не исчерпавшей своих потенций, в которых затаились возможности конверсии духовного мира художника в русло христианской культуры. Об этом свидетельствуют повторяющиеся проблески его интереса к внутренней жизни и внутренней красоте личности – лейтмотив пламени свечи в его творчестве («Ожидание», Достоевский со свечой, «Человек с филином»). Васильев был хотя и холоден, но не тепл, а значит, и его не изблюет Господь из уст Своих.
Отдавая должное искусству Васильева как памятнику творческого противостояния душегубству эпохи застоя, следует четко осознать, что будет, если русскую идею уведут в языческие или ложнохристианские дебри с использованием Васильева в качестве «духовного» поводыря.
(3.1: 380), с разночтением: «И для думных палат», связанным с тем, что я цитировал стихотворение по журнальной публикации. После слов «Ткали в Китеже-граде» в цитате выпущено 4 строки, что по недосмотру никак не было обозначено в воспроизводимой публикации.
Сов. культура. – 1989. – 4 февр.
Цитируется по: Литвиненко И. Корни крамолы // Лит. газета. – 1989. – 28 июня, № 26.
Малышкин В. Не здоровее ли почитать Ярилу? // Русский пульс. – М., 1991. – № 1. – С. 2-3.
Белгородский М.Н. Антиутопии, эмигранты и полуправда // Сов. Татария. – 1989. – 8 июля.
После этих слов редактором изъята следующая фраза: «А коммуняки нас, как крыс, по избам, по убежищам отлавливали, да и ушлют, куда Макар телят не гонял».
После этих слов редактором изъято окончание фразы: «но одно у всех перед глазами: за 50 послевоенных лет красный солитер довел Россию до такого истощения, от которого она неизвестно еще оправится ли».
Будучи впервые опубликована в указ. номере газеты «Книжное обозрение», поэма затем вошла в книгу избранных сочинений автора, на страницы которой здесь и далее даются ссылки: Дидуров А. Легенды и мифы Древнего Совка. – М.: Изд-во стандартов, 1995. – 223 с. – С. 168-169.
Дидуров, цит. кн. – С. 181.
Кедров К. // Известия. – 1992. – № 130.
После этих слов редактором изъято окончание фразы: «что завершилось его развалом».
Шафаревич И.Р. Плечо поколения // Москва. – 1990. – № 8. – С. 23-26.
Чего добиваются национал-патриоты? // Аргументы и факты. – 1990. – № 34.
После этих слов редактором изъята следующая часть фразы: «что сделать действительно необходимо и, по-видимому, уже нынешним летом будет сделано». Возможно, редактор, вертевшийся в соответствующих кругах, предчувствовал, что мой прогноз чересчур оптимистичен: общественного суда над коммунистической идеологией и над Коммунистической партией не состоялось и по сей день, да и не могло состояться, поскольку у власть имущих в заветных местах продолжали храниться партбилеты, давшие им доступ к номенклатурной кормушке. А без такого суда все нынешние беды российского народа были предрешены.
Например, Б. Пастернак в поэме «Лейтенант Шмидт» пишет о детстве своего героя: «Ведь это там, на дне военщины, / Навек ребенку в сердце вкован / Облитый мýкой облик женщины / В руках поклонников Баркова».
Нейтральным словом «небезызвестной» редактор заменил мое более конкретное определение: «истошно патриотической».
Книж. обозрение. – 1991. – № 25.
Выделенными в качестве гиперссылки словами редактор заменил следующую часть фразы в моем тексте: «Жругр и коммунисты, не освободившие своего места на народной шее даже в период начавшихся реформ, доводят нашу страну».
Дидуров, цит. кн. – С. 171.
(3.1: 296). О возможности восходящего пути для Укурмии см. (2: 187).
.