С небольшими изменениями стало частью значительно более полной публикации 1992 года «Константин Васильев и Даниил Андреев – полюса русского менталитета».

В Казани открыта выставка работ Константина Васильева. Отклики на нее – от восторга до полного неприятия. Более глубокий подход у М. Белгородского. К.В. Человек с совой. Фоторепродукция В. Зотова.

Да не затянет в Лету Третий Рим…                                                                                                                                                     Юрий Уваров Константин Васильев и Даниил Андреев… Никто до сих пор не пробовал сопоставить эти две фигуры русской культуры, да и само сопряжение этих имен в одном тексте сегодня еще вызовет у многих недоумение. Ничего удивительного: наша культура только-только начинает оживать после длившегося десятки лет обморока бездуховности, и мы попросту разучились подходить к вещам с духовной меркой. Оттого все попытки анализа творчества нашего знаменитого земляка из поселка Васильево так беспомощны, малопродуктивны, обременены какой-то недоговоренностью. Предпринимавшиеся усилия свести творчество художника к «кичу», к «немецкому салону», даже обвинить его в непрофессионализме могли бы показаться столь же смешными, поверхностными и несерьезными, как и стремление использовать Васильева в качестве национального знамени – могли бы, если бы за ними не стояла идеологическая борьба двух группировок вокруг «русской идеи» и если бы любая идеология, не лишенная базы и глубины, не обладала в нынешних условиях распада коммунистической веры и возникающего на ее месте вакуума способностью стремительно превращаться в политическое действие и политический результат. Можно ли в этих условиях найти такой критерий оценки творчества Васильева, который с субъективной мели «нравится – не нравится» вывел бы дискуссию о художнике на подобающую русской культуре традиционную глубину? Можно, если за помощью обратиться к Д. Андрееву. Наблюдатель без труда заметит внешнее сходство и в биографиях, и в некоторых сюжетах Васильева и Андреева. Оба они зарабатывали на жизнь как художники-оформители, обоим судьба судила всесоюзно прославиться лишь после смерти, наступившей отнюдь не в преклонном возрасте. Параллели между Васильевым и Андреевым ощутимы и в сценах, навеянных эпосом древних германцев и скандинавов, и в осознании ими обоими того факта, что дух этого эпоса, «в Валгалле венцы уготовив» воинам третьего рейха,

плодотворит движение гитлеровских когорт. Но все эти параллели не должны заслонить коренное различие между Васильевым и Андреевым, заключающееся в их отношении к христианству.

В прошлогоднем эссе «Вторая реальность» в «Науке» я показал, что Андреев многое усвоил из православия; он призывал: «В лоне отчего бора помолитесь Христу, завершайте узоры по святому холсту!». Ну, а что же Васильев? Завершал ли он эти узоры? Нет, хотя некая внутренняя сила несомненно ощущается в его полотнах, мощно воздействует на зрителя, дышит холодом серых и синих тонов его палитры, проглядывает в нордических лицах … Ярославны, жницы и «прощающейся славянки».

Что за бутафория, что за странный маскарад? На эти вопросы ответишь не сразу. Но одно начинаешь ощущать сравнительно скоро, вспоминая, как воздействовали на тебя полотна Левитана, Нестерова, Корина, Пластова, не говоря уже о русской иконе: герои Васильева не одухотворены внутренним светом христианства, с которым неотрывно связана тысячелетняя история русского народа и которое, вполне очевидно, было глубоко чуждо «Константину-великороссу». Ведь на его картинах даже чисто внешне нигде не присутствует православная атрибутика (храмы, кресты, молебны, священники), которую встретишь, например, и у Репина, и у Аникеенка,– нигде, если не считать разбомбленной (!) церкви на картине «Нашествие» да маковок церквей, которые сшибает, резвясь, булавою Илья Муромец. Пафос этих разрушений не шагает ли в одной упряжке с силами, порушившими в 30-х годах и православные храмы, и многое в самоустроении русской Церкви?

Васильев, художник, зачисляемый нашими «неославянофилами» в «глубоко национальные», в своем творчестве изъял из собственного народа душу живу и отбросил его во времена дохристианского язычества – славянского и германо-скандинавского. Влечет ли такое отбрасывание какие-либо дурные последствия? Разумеется, не может не влечь. В апрельской книжке «Нового мира» один из лучших аналитиков по советскому периоду истории Александр Ципко пишет: «Разрушение храмов и алтарей не могло привести ни к чему иному, кроме оголтелого язычества, поклонения человекобожеству, уродливой, оскверняющей человеческое достоинство вере в мудрость вождей». То, что Васильев эстетизировал, как и древние язычники, личную силу, телесную энергию, в доказательствах не нуждается, но, как заметил виднейший специалист по древнерусской культуре Г.К. Вагнер, культ физической красоты без внутреннего содержания легко и часто приводил к тирании. Идеал «сильная личность» вероятнее всего был усвоен Васильевым из Ницше; русской философиии XIX–XX века он совершенно чужд – ее интересует то, что сформировалось в народе с принятием православия, благодаря которому русский «человек открыл свою душу, открыл в себе совесть» (Ципко). На этом пути народ обрел цельность мировоззрения, создал традицию, которая привела русскую мысль к такой вершине, как философия всеединства.

Творчество Васильева, однако, с пугающей ясностью выявило, что сегодня в русском менталитете уже нет этой цельности, а присутствуют как бы два полюса, причем конкретная личность может располагаться на определенной «широте» между ними, а может и целиком поглотиться одним из полюсов. Андреев констатировал, что «процесс переживания обоих полюсов трансфизического мира», осмысляемых как Планетарный Логос (Христос) и планетарный демон (Гагтунгр), обозначился в XVI веке, а « к XX веку достигает высоты гениальных художественных обобщений и философских интуиций». Наше столетие, заканчиваясь, должно «довести до крайности и внутреннюю дисгармонию, и борющиеся концепции, и эмоциональную накаленность поляризующихся идей, этим подготавливая фазу некоего синтеза, предстоящего следующим поколениям». Духовность полюса, противоположного христианскому, склонна черпать и подпитываться из кладовых русской языческой эпохи – вслед за Васильевым к дохристианским временам Руси обратились Ю. Сергеев (см. «Науку» № 26, статья Ф. Урецкого) и другие почвенники. Иррациональная тяга к древней «почве» имеет определенное оправдание в беспрецедентной оторванности современного русского человека от корней, и в искреннем следовании этой тяге заключено то, что можно считать правдой в творчестве Васильева. Ложь же состоит в том, что ставка на старых языческих богов влечет за собой готовность «по-мошеннически отшвырнуть достижения и принципы, которые делают человека человеком» (Т. Манн), что и произошло в «третьем рейхе».

Подобное мошенничество проявляется, в частности, в различного рода домыслах и фальсификациях, в замене истинной, направляемой Провиденциальными силами истории историей вымышленной (Ю. Сергеев), вплоть до хвастовства своим якобы «трехтысячелетним» прошлым (А. Югов). Такая ложь может провозглашаться лишь при одном неминуемом условиии – полном пренебрежении логикой, когда разум охотно попадает в ловушки разнообразных мифов. Утрата же категории совести, сформированной христианством, закономерно влечет за собой уже и прямые атаки на православие: прозаик С. Алексеев в романе «Крамола», опубликованном «Нашим современником» в прошлом году, горестно сетует, что русский народ в X веке сделал христианский выбор.

Андреев видел в язычестве определенные ценности: оно содержит метафизическое знание о «душах природных стихий» (стихиалях). Но это знание заслоняло в сознании древнерусского человека самую высшую духовную реальность – Христа, Всечеловека, вставшего над всеми существующими национальными типами, синтезировавшего их в высшем единстве. Языческое, или «пра-россианское», мироотношение, как заметил Андреев, не исчезло с установлением христианства – оно «укрылось в фольклор, в низовое и прикладное искусство, в народные обряды и заговоры, в быт», что соответствовало замыслу демиурга российского сверхнарода – сохранить прароссианский миф для грядущего, когда возникнет «синтетическая культура» и мифы отдельных сверхнародов сольются с христианским мифом в одно гармоническое целое. Русская культура характеризуется, таким образом, параллельным сосуществованием двух мировоззрений, сферы проявления которых разграничены,– Васильев же православные традиции просто отбросил.

«Роза Мира» неспроста до сих пор молчаливо обходится почвенническими журналами. Христианский миф, согласно андреевскому трактату, сообщил русскому народу предчувствие миссии мирового масштаба, но «не миссии всемирного державного владычества», а «миссии некоторой высшей правды, которую он должен возвестить и утвердить на земле на благо всем». Это чувство кристаллизовало себя в идее Третьего Рима. Но при этом не следует забывать, что каждый народ в этом мире несет ту или иную миссию, ощущает свое избранничество, и если народ в самообольщении возомнит себя мессией, а остальное человечество – пребывающим в заблуждении, то это грозит народу катастрофой «разрушения своей исторической цитадели». После Петра I российская государственность идейно обнищала, продолжая упорно цепляться «за идею своей преемственности от Византийской империи – жалкий рудимент религиозной концепции Третьего Рима… В итоге выработался огромный национальный эгоцентризм, переливавший всеми цветами радуги от религиозно-мистической гордыни до пошлой обывательской спеси». Андреев считает, что всякий национализм есть провинциализм, а общественные движения, приверженные не всечеловеческим, а групповым интересам, «суть вампиры, идолы и Молохи». Русский духовидец видел общее благо в том, чтобы человечество «перестало быть разбитым … на антагонистические классы, группы и т. д.» И разве могли нашим националам прийтись по душе такие слова Даниила Леонидовича: «Тезис интернационализма – это грандиозная сила, и в основе ее лежит абсолютная правда»?

Дальнейшая деградация «православной» идеи Третьего Рима связана с рождением в 1903 году мифа о «всемирном жидомасонском заговоре», принявшего в брежневскую эпоху обличие мифа о сионизме. Лидер «Памяти» Д. Васильев требует доказательств, что «Протоколы сионских мудрецов» – подделка («Сов. литература», 1990, № 4). Такие доказательства даны в книге Нормана Кона «Благословение на геноцид» (фрагменты опубликованы в «Звезде» № 8 и в «Книжном обозрении» за 10 августа). После секретного жандармского расследования о происхождении «Протоколов» имено почитаемый почвенниками Столыпин доложил императору об их подложности, и именно Николай II, запретив использование фальшивки для антиеврейской пропаганды, наложил резолюцию: «Протоколы изъять. Нельзя чистое дело защищать грязными способами».

В ловушку мифа о «Протоколах» угодил и Васильев, чье сознание было уже замифологизировано с помощью Ницше. В почвенническом самиздате гуляла идея, с которой Васильев был знаком,– о том, что христинство – троянский конь сионизма, подсунутый России для ее ослабления. Если у С. Алексеева эта мысль прямо не выражена, то Емельянов в «Десионизации» писал, что Христос – первый руководитель масонских лож и сионистских организаций, а в сборнике «Многая лета» (под редакцией Шиманова) агентом сионизма был назван православный священник Александр Мень*. Думается, тут одна из причин, почему Васильев разминулся с христианством. Впрочем, и его, кажется, посещали сомнения в подлинности «Протоколов». В последние месяцы перед смертью в нем чувствовалась душевная смута, он много пил и как-то, нагрузившись, стал допытываться у меня, действительно ли в Талмуде сказано: «Лучшего из гоев убей» (эта фраза выдумана автором фальшивки «Еврейское зерцало» Юстусом, о чем уже говорилось в «Науке» – в статье Ф. Урецкого).

Между тем и у еврейского народа была всемирная миссия – она, по Андрееву, состояла в том, что из среды евреев должны были выйти Богоматерь, Христос, апостолы и многие отцы Церкви. Поэтому метафизическим основанием антисемитизма, иногда не осознаваемым его носителями и имеющим самые разные внешние мотивировки, является ненависть Гагтунгра (сатаны) к Христу. В стихотворении «Евреям» (1916) М. Цветаева восклицает: «С последним из сынов твоих, Израиль, воистину мы погребем Христа!». Не важно, что среди евреев всегда было не так уж много христиан – это входит в провиденциальный замысел (см. в Новом Завете «Послание к Римлянам» ап. Павла, гл. 11, стихи 11-12, 16-21, 30-32). И Достоевский, и В. Розанов, отдав дань антисемитизму, тем не менее видели сложность и неоднозначность отношений этих двух народов, которых история отметила печатью мессианства; они, «единые и в святости, и в свинстве, не могут друг без друга там и тут и в непреодолимом двуединстве друг друга прославляют и клянут» (А. Межиров).

Стихиали влияли на творчество Васильева в меньшей степени, чем российский и германский уицраоры (демоны государственности): идея Третьего Рима была трансформирована большевиками в идею России как цитадели мировой революции. В «Розе мира» Ленин, Сталин и Хрущев предстают как человекоорудия третьего уицраора России, который затем, недовольный половинчатостью Хрущева, сделал ставку на маршала Жукова (это уловил Константин Васильев, невольно изобразивший маршала «духом зла»!). Ныне этот уицраор делает, видимо, последнюю ставку – на национал-патриотическое движение, которое постарается сделать Россию подобием «третьего рейха». Тираническое начало, содержащееся в этом движении, попытается маскироваться православным обличием: три крыла «Памяти» слились сейчас в организацию «Российское православное движение». В «Розе мира» описано, как во времена католической инквизиции демоническим силам удалось захватить изнутри христианскую церковь – нечто подобное происходит сейчас и в России, увлекая ее к той самой катастрофе, о возможности которой предупреждал Андреев и слабым подобием которой была та, что постигла в 1945 году «третий рейх».

Отдавая должное искусству Васильева как памятнику эпохи застоя, следует четко осознать, что будет, если «русскую идею» уведут в языческие или ложнохристианские дебри, используя Васильева в качестве «духовного» поводыря.

___________________
* Когда мы приняли статью у автора, пришла весть об убийстве Александра Меня.

(1: 132). Цифрами в круглых скобках обозначены ссылки на номер тома и, после двоеточия, на номер страницы (или номера страниц) издания: Андреев Д.Л. Собр. соч.: В 3-х т., 4-х кн. – М., 1993–1997.

(3.1: 381).

Аникеенок, Алексей Авдеевич (р. 1925) – казанский полуандерграундный живописец, чей пик известности среди ценителей пришелся на 1960-е годы, десятилетием раньше Васильева. Был фронтовиком, закончил после войны Казанское художественное училище. Вначале организовывал выставки «дома, в маленькой каморке», а мастерской ему служила то заброшенная баржа, то садовый домик, куда хозяева из доброты пускали его на лето. Позже композитор Н. Жиганов дал ему под мастерскую класс в консерватории. Состоялись и немногочисленные вернисажи, на одном из которых Алексей заявил: «Для меня пейзаж не является российским, если на нем не присутствует церквушка».

Сов. культура. – 1989. – 4 февр.

(2: 318).

Прозаик из журнала «Наш современник».

Белгородский М.Н. Как Шафаревич первоисточники извратил / Под псевдонимом: Федор Урецкий // Наука. – 1990. – <25> июня, № 26. – С. 4. – (Осмысление).

Югов А. Дума о русском слове.

См. рецензию на этот роман: Литвиненко И. Корни крамолы // Лит. газета. – 1989. – 28 июня, № 26.

(2: 281).

(2: 285).

(2: 282).

(2: 290).

(2: 332-333).

(2: 335).

(2: 332).

(2: 345).

(2: 517).

С. 99.

В том же году полный текст вышел книгой: М., Прогресс, 1990, с. 82.

1980, под редакцией Г. Шиманова.

.