В годы брежневщины выдающийся профессор-геометр из КГУ Александр Петрович Норден (1904–1993) руководил литературно-художественным клубом «Бегемот», на одном из собраний которого в 1975 г. состоялся единственный прижизненный вернисаж К. Васильева. Тогда-то я впервые и увидел профессора – его крупное, выразительное, одухотворенное лицо просто притягивало внимание. А вскоре я был приглашен к Нордену на ужин и впервые, в его исполнении, узнал стихотворение Н. Гумилева «Заблудившийся трамвай», полное апокалиптических символов – таковы умчавшийся в «бездну времен» загадочный трамвай, «вокзал, на котором можно в Индию Духа купить билет», намерение лирического героя отслужить «молебен о здравии» покойной Машеньки и панихиду по себе, еще живому, несмотря на видeние срезанной головы. Но в координатах запредельных миров, о которых я уже знал из «Розы Мира», эти поэтические и психологические пассажи поддавались мгновенной дешифровке…
Вместе с профессорами Б.М. Лаптевым и Козыревым, Норден составлял «тройку» казанских интеллигентов универсально-винчианского типа. Когда пришла гласность, он остался единственным живым представителем этой троицы. В 1989-м Норден прочел мои первые публикации о Данииле Андрееве [1] и сообщил, что хочет меня видеть. Вот его рассказ: «В 30-х годах я преподавал в Московском университете, любил знакомиться с интересными людьми. Завел знакомство и с художником Андреем Голядкиным. Его отец, тоже художник, работал в Госзнаке и по заказу правительства создал Герб СССР. От него потребовали, чтобы в эмблеме “серп и молот” острие серпа обязательно было направлено на Америку. В 1934-м Голядкин представил меня художнику Даниилу Андрееву, оформлявшему выставки и залы. Он жил у тети Елизаветы Михайловны Добровой, которую называл мамой. У них висел написанный им плакат: “Мама, привей мне сладкий сон к такому-то часу”. Для указания времени на плакате был устроен кармашек, так что время можно было менять. Дом был старый, они жили в отгороженной части зала, где был след на потолке и одна из подпиравших потолок колонн наверху была выщерблена. Даниил объяснял это так: “Когда мы занимались спиритическим сеансом, стол взлетел и отбил от колонны кусочек”.
Он был веселым, компанейским человеком. Я знал, что он пишет стихи, но мне он их не читал. Неизвестно мне было и о его видениях. А в том, что он замечательный художник, убедиться было легко. В комнате висел разрисованный им абажур, где русские церкви были изображены вперемежку с индуистскими храмами, образуя своеобразный орнамент. Шел экуменический съезд, Даниил зашел туда и сказал о своей идее-мечте – соединении православия и индуизма. Он хотел, чтобы эта идея была доведена до Московского первоиерарха и до мирового общественного мнения. За это его и посадили, после того как один летний месяц он провел у Волошина на даче. Я думаю, кто-то донес на Даниила».
Этот рассказ я передал вдове Духовидца Алле Александровне Андреевой, вошедшей в дом Добровых позже, в 1937-м. Она мне написала: «Спиритизм был повальным увлечением интеллигенции до революции. Даниил был ребенком, и никто его на эти сеансы не допускал, хотя он, смеясь, показывал мне зарубку, до которой летал столик. Ему об этом рассказали старшие. У Волошина он не был, хотя мог бы быть. В 1931 году он встретил Максимилиана Александровича на улице в Москве, преодолев свою обычную застенчивость, подошел к нему. Тот пригласил Даниила в Коктебель, но поездка в тот год не состоялась из-за полного отсутствия денег на дорогу, а к следующему лету Волошина не стало на этом свете. До 1947 г. Даниил не сидел. 2-3 раза перед праздниками 7 ноября и 1 мая его забирали на день-два – это была “профилактическая” мера, иногда применяемая к “подозрительному элементу”. Сидел же Андрей Голядкин (муж переводчицы Евгении Бирюковой, с братом которой я училась в школе), очень верующий человек, действительно, хорошо знакомый с Добровыми и с Даниилом. Женя Бирюкова там часто бывала, я же Голядкина не застала, он уже отбывал срок, – не знаю, по какому параграфу 58-й статьи. Что касается предложения Андреева об объединении православия с индуизмом – говорить об этом не в шутку можно только при полном незнании этих областей. Никакого экуменического конгресса, конечно, не было. По-моему, и слово “экуменизм” тогда не употреблялось».
Итак, часть рассказа Нордена носит спорный, возможно, даже недостоверный характер. Но ни что, касающееся нашего национального и мирового гения, не должно пропасть бесследно, подобно тому, как сгинул на Лубянке роман Духовидца «Странники ночи». Ведь «раскопки» будут продолжаться и могут пролить иной свет даже на такой материал. Можно предположить, что Нордену было известно о приглашении Даниила Волошиным на дачу, а в преклонном возрасте это вспомнилось как состоявшаяся поездка. А может быть, на даче у Волошина отдыхал Голядкин? И по прошествии лет Норден перепутал то, что было с Андреевым и с Голядкиным, как это, например, произошло с фактом пребывания Голядкина в заключении? Объединение же православия с индуизмом – не такая уж шутка. Был же какой-то повод для создания орнамента на абажуре! Если под объединением понимать не механическое смешение двух религий, а их братское единение, как двух лепестков всемирной религии, то это вполне согласуется с духом «Розы Мира», и замечательно, если уже в те годы такая идея у Даниила Леонидовича была. Слово «экуменизм» тогда не употреблялось, но, возможно, был какой-то православный съезд? Может, был и донос на Андреева, но сажать его до времени не стали?
Норден, как и Гумилев, ощущал себя ездоком по невещественному «билету в Индию Духа» и, подобно Андрееву, писал всю жизнь вполне профессиональные стихи – экзотические, религиозные,– которые нигде не публиковал. Лучшие из них я опубликовал в трех подборках [2], две из которых появились еще при его жизни. По духу Норден в чем-то был скандинавом (хотя не только им); об этом свидетельствует его стихотворение «Круиз Казань – Упсала – Кассала – Казань», публикуемое впервые:
Я предчувствую кровавые закаты…
Жду огненного неба над кремлем
Сначала мы на север держим путь,
А если не иссякли чудеса,
Ведь ждет меня за древнею рекой,
(из стихотворения 1923 г.)
Опять на скудных берегах Идели,
Как знак того, что кормчий за рулем
И наш корабль спешит к далекой цели.
Где голосом старинной сонной саги
Меня зовут забыться и уснуть
В своих пещерах прадеды варяги.
Пусть яростней гудит дыханье норда!
Я им свои надую паруса
И не войду в расселину фиорда.
Под солнцем, торжествующим в зените,
Мой черный пращур. И сверкает кость
С резным изображеньем Нефертити.
С «нордом», от которого и образовалась фамилия казанского профессора, всё ясно. А причем тут африканский пращур? Александр Петрович происходил по отцу из прибалтийских немецких баронов, а мать его – из ветви, параллельной пушкинской и тоже восходящей к Ганнибалу.
Однако, главное наследие Нордена – не научное и не поэтическое; оно – в душах людей, общавшихся с ним. Двух встреч с этим интеллигентом хватило мне, чтобы с потрясающей конкретностью осознать, чем была «Россия, которую мы потеряли». Чадо «серебряного века», Александр Петрович нес на себе все духовные нездоровья этой блестящей, плодоносной, но уже упаднической эпохи, о чем мною подробнее рассказано в эссе [3]. Упадок коснулся, прежде всего, христианской сердцевины России. В такие эпохи на людей сильнее влияет мир демонов сексуальности (в «Розе Мира» – Дуггур), что отразилось в творчестве Арцыбашева, Розанова, З. Гиппиус, Ф. Сологуба, Есенина, в сектантских учениях, выдвинувших на авансцену русской истории Г. Распутина. Расплатой была Октябрьская катастрофа. Сходные мысли высказывались и после меня [4, 5]. «Ядовитый аромат» Серебряного века (путаница Блока с «прекрасной дамой», и т.п.) был инспирирован, конечно, демоническим станом, пытавшимся извратить стихи В. Соловьева о Мировой Женственности. Норден был одним из оторвавшихся от Церкви «странников ночи», как и сам великий духовидец, сердце которого тоже ведь не избежало «стремленья древнего ко дну». Оба они – духовные феномены эпохи тоталитаризма, противостоявшие мертвечине забывшей о Духе «единственно верной» идеологии.
И обоим пришлось после войны иметь дело с многомерными пространствами. Норден распространил на них открытый им метод нормализации, сумел с помощью теории комплексных чисел свести изучение 4-мерных пространств к двумерным; Андреев воочию видел 4-мерные миры шрастров и затомисов и описал мучения монад, попавших в Гашшарву – двумерный демонический мир. Но если русский Сведенборг не говорил о своей поэзии потомку Ганнибала, то есть все основания считать, что геометр говорил Духовидцу о геометрии. Ведь чем еще мог быть интересен Андрееву Норден, как не своими профессиональными познаниями? И в поэзии Духовидца остался знак, подтверждающий мою догадку. В стихотворении «Другу юности» [7], помимо геометрической метафоры «диаметр ночи», встречаем поразительные для Даниила Леонидовича слова: «К Сокольникам, в Сущёво, в Симоново / Блестела сырость мостовых, / И скользкое пространство риманово / Сверкало в черной глади их». В Римановом пространстве евклидова геометрия действует, но лишь в качестве частного случая. Уразумение этого факта требует определенного уровня абстрактного мышления. Между тем, «Даниил ничего не понимал в математике и не в силах был высидеть на уроках» [6].
1. Белгородский М. Заметки о феномене духовидения; О судьбе, жене и книге духовидца // Сов. Татария, 1989, 15 и 22 апр.
2. Норден А. Стихи // Сов. Татария, 1989, 9 июля; Наука: Еженед. газ., 1989, 14 авг.; Панорама. – Казань, 1991. – № 6. – С. 26-28.
3. Белгородский М. Билет в Индию Духа // Республика Татарстан, 1993, 25 сент.
4. Слободнюк С.Л. «Идущие путями зла…». СПб., 1998.
5. Андреева А.А. Плавание к Небесному Кремлю. М., 1998. – С. 32.
6. Там же, с. 47.
7. Андреев Д.Л. Собр. соч. Т. 3. М., 1996. – С. 453-454.
.